Бывают сны-кошмары, унылые сны, просто негативные сновидения, но это все ничего. Самая скверная разновидность снов – тяжелые сны. Тяжелый сон он как черная, холодная, маслянистая вода, в него падаешь без всплеска, только круги идут по поверхности сознания, но выбраться из такого сна очень трудно. Он затягивает тебя в глубоководную могилу мнимой реальности на границе смерти. Ты барахтаешься, пытаясь выбраться, легкие твоего «я» горят в желании глотка настоящего, но темная вода тянет тебя все глубже, в холод прошлого-будущего не случавшегося никогда…
Этот сон приходит на рассвете.
Мне сниться самый холодный час, когда солнце еще не подобралось к кромке горизонта и вокруг становиться еще темнее от чуть посветлевшего неба. Я просыпаюсь в своей квартире в доме возле плотины. Хочется пить. Но проснулся я не от этого.
В воздухе висит тревога, как незатихающий звук далекого камертона, тонкий, но ясно ощутимый. Свет не включен, вода в кухонном кране горькая от хлорки, вместо предметов их серые очертания. Я выхожу на улицу, я точно знаю куда идти, ржавая проволока тоски и напряжения проходит через центр моей груди и ведет меня подобно нити Ариадны. На улице холодно, нет ветра, но воздух – дыхание осени, хотя я знаю, что сейчас лето. Улицы пустынны, фонари не горят, и в этой пустоте даже легкая поступь кроссовок превращается в стук подкованных сапог.
Я выхожу на полотно дороги, тут нет машин, и я иду в сторону плотины. С этой точки хорошо виден город, далеко не мегаполис, но он горит огнями и днем и ночью. Горел, сейчас во всей этой громаде домов, офисных зданий, складских построек и заводских туб нет ни единого огонька.
На плотине, прямо на белеющей в темноте разметкой дороге, стоят люди. Это все население микрорайона, и не только.
Я живу в этом месте с детства, но, сколько не вглядываюсь, не могу найти ни одного знакомого лица. Сборище на дороге можно было бы назвать толпой, но люди стоят группами. Семьи стоят вместе, прижавшись, дети к родителям, мать к отцу. Есть и одиночки, я встаю один. Все чего-то ждут. От семейных групп исходит непонятное тепло, но его нельзя ощутить кожей. Я просто понимаю, что в этом напряжении эти семьи защищены лучше всего. Одиночки же наоборот находятся во власти холода и сумрака.
Все, и семьи и одиночки, разделены стеной молчания, как пчелы невидимыми стенками сот.
Никто не разговаривает, никто не подходит друг к другу. Ожидание – напряженность растет. Как один все смотрят по направлению плотины – на север. Меня охватывает легкое головокружение, внезапно я очень четко осознаю, что все люди в этом затихшем городе смотрят сейчас на север. Внезапно на линии горизонта вспыхивает острая искра белого пламени. Тишину разрывает хриплый крик – «Началось!».
По всей северной стороне вспыхивают такие искорки, далекие, но леденяще страшные, а над ними встают грибовидные облака черного дыма. Внезапно с севера налетает порыв сухого горячего ветра, ветра пустыни. Масса людей приходит в движение, все бегут в противоположную бомбам сторону, тишины уже нет, она сорвана с темноты как плащ фокусника со шляпы с кроликом, а под ней бушует крик безумных от ужаса людей.
На меня нападает какое-то оцепенение. Все это кажется мне картинкой, иллюзией, старым черно-белым фильмом. Но тут с юга нарастает рев.
Над городом на бреющем полете проходит звено трансконтинентальных бомбардировщиков, поднятых по чьему-то приказу с секретного аэродрома, затерянного в глубокой тайге. Тут столбняк проходит, и я бегу сломя голову, в сознании крутятся панические мысли.
Но тут я снова оказываюсь в своем дворе, рассвет только уперся в антенны на крышах самых восточных домов. Подъездная дверь открыта, вокруг разбросаны какие-то вещи, тряпье, непонятные детали. Я захожу внутрь ставшего каким-то чужим дома. Лампы в подъездах горят вполнакала, двери квартир приоткрыты и видно, что там тоже очень слабое освещение. Возле каждой квартиры стоят сумки, авоськи и чемоданы. Они поставлены специально, а не брошены в суматохе спешного ухода, как на улице.
Внезапно я понимаю – это вещи для оставшихся, для тех, кто не сумел вовремя уйти. В одной авоське палка колбасы, из плохо застегнутой сумки торчит рукоятка кухонного ножа. Поднимаюсь на второй этаж, моя дверь приоткрыта, как и остальные. Возле нее стоит полиэтиленовый пакет. Пакет с ручками и цветастым рисунком, когда в детстве я ездил в лагеря отдыха, в таких пакетах мама всегда привозила мне гостинцы из дома.
Я беру пакет и захожу домой. Квартира пуста, с пакетом в обнимку я иду в свою комнату. В окнах серый рассвет оттесняет пульсирующее пламя пожаров. Город горит.
Я сажусь на старую кровать, скрип пружин громким эхом отражается в пустом доме. Я беру телефонную трубку, надо кому-нибудь позвонить, узнать, определиться…
Гудок ровно идет в динамике, все еще раздумываю, гудок идет… и вдруг замолкает. В это мгновение меня как ледяной водой окатывает ужас. Четко приходит осознание – все, старого мира больше нет, и этот оборвавшийся гудок, (не рев самолетов не взрывы) это самое страшное, что я когда-либо слышал.
|
Прикиньте,, коридоры, студенты ходят, а рядом с кабинетами больничные палаты, и врачи и медсестры туда сюда ходят. Видимо, я пересмотрела медицинских сериалов, я их очень люблю.
Есть в этом что-то, навеянное МОРом:
по тематике Мора, и вижу сообщение о том, что если при прохождении за Гаруспика напиться твирина, можно увидеть вокруг Аглаи и Ласки пурпурное сияние. Помню, что во сне воспринял это как еще один интересный повод для размышлений и для повторного прохождения игры за Гаруспика.
